Ну, стали мы с ним работать. А В.И., завлаб, меня спрашивает, что это американец этот приехал и все сидит с вами работает. Я говорю, его аспирант не смог воспроизвести решение уравнения из моей статьи. Так что ж, В.И. говорит, он что же думает, что ваша статья неправильная?! Да правильная статья, говорю. В общем, разобрались мы с МакЛиром во всех уравнениях, и продвинулись хорошо, я занялся его задачей, очень расширил свою тематику.
Из первого отдела за каждым его шагом следили. Он там New York Times выписывал, так ему не разрешали эту газету выносить из комнаты. Все газеты должны были у него лежать на специальной полке, и чтобы ни одна страничка не пропала. Приходили проверяли. Чтобы никто не брал читать.
Жена его была актриса, она с ним пожила немного в Ленинграде, потом поехала в Нью Йорк, у нее там был спектакль. Он ей перед премьерой телеграмму послал, «ни пуха ни пера» по русски, но латинскими буквами. Она перепугалась, подумала с ним случилось что-то. Пошла к знакомому профессору славистики переводить. Ну, он перевел «no pen, no feather». В общем, они решили, что его в России посадили, и эта телеграмма шифрованная.
Полгода он у нас работал. А когда уехал, меня вызвали в первый отдел писать о нем отчет. Ну я написал, что он замечательный ученый, что с ним прекрасно работать. А потом мне званит этот, уже начальник начальника первого отдела. Ты что написал, говорит. Где, говорит, информация про него? Про семью, про связи? Я отвечаю, так мне ж велели ни о чем с ним не говорить, кроме физики, я и не говорил. А он трубку бросил.
Ну, а потом, когда я в Америке уже появился, мы с МакЛиром опять общались. Я ему и рассказал, что мне про него отчет пришлось писать. А он засмеялся – говорит, знаешь, мне ведь тоже перед отъездом из России про тебя пришлось отчет писать.
Веселое было времечко...