Тетя Эля детства – произведение городского искусства, появляется, как волшебное видение среди окраинных хрущевок, среди липкой слякоти во дворах, подростков с беломором, старушек в платочках. Девчонки провожают взглядом: «Твоя тетя?» Итальянские сапоги, пальто по фигуре, на макияж потрачено сутра минут сорок. Утренний тетин марафет – это процесс, а мы смотрим. Карандашиком-кисточкой уголок глаза удлиняется, рисуется тонкий треугольник. Ресницы расчесать. Губы обвести по контуру, потом середину. Пудра поверх крема. А духов нет – почему? Вся передача идет через зрительный канал, хеморецепции должного не отдали. Но запах косметики остался, тут тебе и крем для всех частей и всех слоев, и пудра, и помада. Цветовая гамма мягкая, без контрастов, без насыщенных тонов. Розовато-фиолетовый костюм, камея – белое на розовом в золотом ободке. Маникюр, светло-бардовый лак, ухоженные белые теплые руки. Корова у тети не доена.
От тети остались стопки исписанной белой хорошей бумаги, всё начала романов, а может и повестей. Тема все одна: развод, муж занят работой и друзьями, жена интересна и не понята, жена скандалит, шваркает об стенку различные предметы. Меняются обстоятельства времени, места и действия, заседания кафедры, ученые советы – первый муж был профессор, операционные, консилиумы – второй муж был врач, только неизменна гордая героиня, прочно занявшая место в самом центре вселенной. Да вот забредет еще в это интеллигентное ученое собрание ошалевшая и растерянная корова, явно приблудившаяся из брежневкой деревенской прозы, к тому ж еще не доенная.
А в деревне сходят с тети Эли макияж и истерия, вылезает живой человек из оболочки снобизма, задерганности и косметики. Потому и потянуло, что ли, к недоенной корове? В деревне тетю Элю обожают все бабушки, приходят говорить за жизнь, несут гостинцы – зелень, мед, сметанку. А тетин зрительный канал, настроенный на мягкую цветовую гамму, переключается с собственной персоны на окружающий мир – в вазе на столе ромашки с васильками, и о хеморецепции вспомнили – жасмин, сирень. К тете заходит на огонек ее будущий второй муж, они сидят за столом с сиренью. Племянница ловит взгляды будущего дяди, направленные на ее ноги и выше, их значение ей пока непонятно.
Тетин муж уверен в себе и практичен, он понесет тетю Элю на руках через недобрый питерский быт. Питер разливает и разжиживает слякоть, мокнут ноги в импортных сапогах, каблуки застревают в колдобинах. Питер бьет ветром на перекрестках со всех четырех сторон одновременно, и не удержать шарфик в правильном положении. И темнота, и не проглядывает солнышко, и огорчается и зеленеет кожа под кремом и пудрой. И жизнь идет, как черно-белое кино, а кому-то ведь выдали разноцветную киноленту с океаном и музыкой, и пьют они коктейли под пальмами, загорелые и веселые. Грустно и обидно!
А все вокруг говорят, что ничего этого и нет. Нет океана – его придумали. Нет и не бывает. А что бывает? А хрущевки, а низкие потолки, а пятиметровые кухни, да газовая плита, да прокисшие сырки, да непропеченые блинчики из домовой кухни – это все есть, да. И смотри, можно ведь сидение унитаза синей красочкой покрасить, и дырочку на колготках заштопать, вот так вот, аккуратненько, и оладушки пожарить, вон всего сколько! Не нравится? Ну ладно, сходи тогда в парке прогуляйся, через слякоть и мусор, вот и развеешься. А то в театр вечером, лишний билетик на входные. Да сядешь-то на хорошее место, там же битком пол-зала. Пьеска современная, проблемная. Своя семейная жизнь осточертела – ну посмотри на чужую на сцене, и она не сильно лучше. А в филармонию-то, в филармонию, на Стравинского! Мало ли, что слуха нет. Мы ж люди интеллигентные.
Вот корова-то и не доена, вот и гормональный дисбаланс. И идет складками лицо в импортной пудре, и плывет по нему синяя тушь, и вибрирует в застоялой хрущевке безобразный, злой, отчаянный и безнадежный крик. И летят по диагонали через кухню оладушки.
У тети трудный период – вот и второй муж исчез. Ну так сколько ж можно, право слово, со стенок оладушки-то соскребать. «В наших отношениях мне не все нравилось» - как зачарованная, повторяет племянница с теткиных слов причину развода, и родственники отводят глаза. Дядин роман с практиканточкой тетке не нравился, вот что. К тете можно заезжать в гости, она рада. У нее в доме водится сервелат, печеночный паштет, зефир в шоколаде - а у племянницы в студенческом холодильнике повесилась голодная мышь. Тетке хочется слушать про племяшкины романы – что ж, между двумя встречами всегда что-нибудь да случится, есть о чем порассказать. Тетя делится опытом: «Знаешь, если хочешь добиться серьезного, не спеши ложиться в постель». Племянница глядит на тетку огромными прозрачными глазами, осмысливает: «Почему? Серьезного... Зачем? Это ж неплохо и само по себе...» У нее рыжеватая грива, тонкая талия и длинные ноги. Ее сканируют в транспорте мужские взгляды, в час пик к ней пытаются прижаться. Если автобуса долго нет, она поднимает руку и ловит частника, денег за поезд с нее обычно не берут. Она улыбается рассеянно и очень обаятельно и расспрашивает мужиков про их жизнь.
«Нет. Так нельзя. Это точно. Так нельзя»- тетя твердо знает, что это точно. Любовные утехи – не развлечение, а способ добиться в жизни своего. Это точно. Тетя знает. «Тетяэль, а это не проституция, нет?» - этих слов племянница не произносит, прикусывает их на кончике языка, не дает им вылететь и озвучиться. Она уже прошлась губами по мужской плоти, почувствовала, сколько власти может быть в кончиках пальцев, ей во многом еще надо разобраться. «А зачем чего-то с кем-то добиваться, если в постели будет плохо?» - так можно спросить, так мягче. «Почему плохо? Может быть... просто... никак...» Никак! В постели может быть никак. Ты не доехала до конечной остановки, тетя Эля. Тебе под пятьдесят, два бывших мужа, и ты не доехала до конечной. Это открытие. Для племянницы смысл жизни состоит, пока что, в поездках до конечной, через все промежуточные станции.
Тетка все объясняет: «Я дарю себя» Племянница опять прикусывает, не выпускает слова: «Кому нужны такие подарки?» Она уже начала понимать, что взрослых надо иногда жалеть.
Особенно, если у них не пусто в холодильнике и если им можно в любой вечер позвонить:
-Тетель, я сейчас заеду?».
-Я не здорова, детка, лучше завтра.
Ладно... Чего это вдруг? Завтра... Стипендия послезавтра, в кошельке свернулся в трубочку последний рубль, его бы оставить на кофе. В холодильнике позавчерашний плавленый сырок впал в депрессию от одиночества, тараканы ушли ужинать к соседям. Может тетке все-таки надо чего-нибудь? В аптеку там, или за продуктами? Сыру голландского купить, хлебца бородинского, яблочек? И это все вдвоем потом за чаем... Дверь заперта, в ответ на звонок ни звука, совсем тетка расклеилась. Ладно, ключ свой имеем.
Этого же не может быть.
Тело ничком на полу, голова набок. Половина лица темно-синяя и в слюне. Ампулки вокруг стеклянные, этикеточки, барбитураты, инсулин, шприц. Где ж душа, когда отлетает, в какой момент? Человек, он же теплый, он столько всего умеет. А это на полу – нет. Человек же не может сам с собой такое сделать. Ни реакции никакой, ничего, только хрип, только один большой синяк вместо лица. Нет.
Этого же не может быть.
Где уж тут корову-то доить.
Никуда души самоубийц не впускают, так что они себе летают где-то сами, где им нравится. Им же не надо больше жарить оладушки на пятиметровой кухне. Они могут к василькам и к ромашкам, и к сирени, и лететь себе без всякой косметики. Они могут там остаться, в мягкой цветовой гамме, под неярким небом, рядом с колокольчиками и с иван-чаем, все в розовато-фиолетовом, и много-много времени и места.
И ласково мыча, и обмахиваясь хвостом, спускается тебе навстречу с холма коричневатая недоенная корова.